Фрагменты из книги «Подземный меридиан»
Широко раскинул крылья-пристройки дворец Горного института. Издали он
похож на орла. Опустился царь степей на вершину холма и стоит на виду у
горняцкого города Степнянска. В левом крыле расположилась лаборатория
шахтной автоматики: одиннадцать комнат, равных и квадратных, как
пчелиные соты.
В крайней комнате – два стола. За одним из них сидит женщина в тёмном
платье. Это Инга Михайловна Грива. Она старший научный сотрудник,
теоретик. Когда ей поручается что-нибудь рассчитать, исчислить, то вся
лаборатория знает о её «муках творчества». Отвлекает её только телефон.
Гриве звонят часто, её беседы по телефону продолжительны. Обыкновенно
Инга Михайловна говорит: «Что вы меня спрашиваете?.. Вы же знаете, как я
загружена по работе. Прогулка?.. Какая прогулка? Да мне и обедать нет
времени. Ой, не говорите, пожалуйста! Запарилась в расчётах. Вот вы мне
звоните, а у меня перед глазами формулы...»
На её столе громоздятся стопы книг, главным образом математических.
Блокноты, листы бумаги пестрят колонками цифр. Начальник лаборатории
скажет: «Этот орган надо укрепить. Он принимает ударные нагрузки». И
очертит на белом ватмане контур механизма, уйдёт. А Грива будет считать и
считать. Она напишет ворох формул. Потом скажет: «Вы, Борис Фомич,
нашли верное решение. Ваша интуиция, как всегда, непогрешима». И в
доказательство поднимет над головой листы с расчётами. И уж, конечно,
никому и в голову не придёт проверить её работу. Да и нет в этом никакой
нужды. Инга Михайловна даёт предварительное решение. Окончательные
расчёты лаборатория получает из вычислительного центра. И если выводы
совпадают с заключениями Гривы, она торжествует. Инга Михайловна тогда
снова идёт в кабинет начальника и там, сияя от счастья, потрясает над
столом всё тем же ворохом формул: «Теперь скажите вы мне, пожалуйста:
вам нужен вычислительный центр?..»
Грива не любит Леона Папиашвили, заместителя начальника лаборатории.
Однажды он имел неосторожность сказать: «Во время войны у немцев пушка
была, так её то ли Бертой, то ли Ингой звали». Такого выпада Инга
Михайловна и родному человеку бы не простила...
Кабинет заместителя находится рядом с кабинетом начальника
лаборатории. Как и у начальника, здесь на полу тоже лежит ковёр – не
такой, разумеется, яркий, не такой чистый, но ковёр. И стол здесь
двухтумбовый, массивный. Вот только клавишного телефона, как у
начальника лаборатории, в этой комнате нет. Заместителю не положено. А
может быть, Леон Георгиевич Папиашвили – хозяин кабинета – считает
неудобным обзаводиться точно таким же инвентарём, как у начальника.
Папиашвили – человек деликатный. И замечательный в своём роде. О нём с
полным правом можно сказать: «Леон Георгиевич положительный человек».
Недаром каждый год его выбирают в местком профсоюза. Обычно голосуют за
него единогласно. В его научной биографии есть много такого, к чему
можно присовокупить слово «чудо». Человек, кончивший механический
институт по курсу «Торговое оборудование», становится электроником –
разве это не чудо? Говорят, Леон Георгиевич пришёл к директору института
с запиской от академика Терпиморева – учёного с мировым именем.
Утверждают, впрочем, и другое: Папиашвили изобрёл что-то невероятное и
получил приглашение в институт. Толком же никто ничего не знает.
Иные считают, что глубина ума определяется способностью человека
слушать. Чем умнее человек, тем он больше слушает других и меньше
рассказывает сам. Конечно же, в этой зависимости нет ничего от истины.
Ведь если пойти дальше, то вынужден будешь признать, что самый мудрый
человек тот, который совсем не говорит. Леона Папиашвили отличает
середина: он умеет слушать, но умеет и рассказывать. Среди институтских
руководителей Леон Георгиевич вообще слывёт за человека внимательного,
душевного. Для него нет начальников и подчинённых, старших научных
сотрудников и младших, для него существует человек. И кто бы ни шёл по
коридору, Леон Георгиевич приветливо смотрит человеку в глаза, слегка
улыбается.
Иногда остановится, побеседует с вами. А то и пригласит в кабинет,
попросит рассказать новости. Конечно, новости производственные, деловые.
Если на ваших ресницах или бровях Папиашвили заметит чернь от въевшейся
недавно угольной пыли, то фамильярно подмигнёт и скажет: «В шахту
спускались?..»
– «Да, Леон Георгиевич, три дня работал на «Комсомольской-Глубокой»,
снимал схему транспортных коммуникаций». – «А ну-ка, ну-ка... –
оживляется Папиашвили, – заходите, расскажите поподробней». Леон
Георгиевич даже листок чистой бумаги к себе придвинет, карандаш возьмёт.
И слушает внимательно, всё задаёт вопросы, велит чертить, показывать.
Другой сообщит ему о поездке за границу или, например, в Кузбасс.
Леон Георгиевич и этого попросит чертить, показывать. Между делом, к
слову, заметит о развитии подземного транспорта на наших шахтах,
расскажет о новейших схемах транспортных коммуникаций. Шахту
«Комсомольскую-Глубокую» не упомянет, но скажет: «На шахтах угольного
бассейна...»
Время от времени, не часто, Папиашвили обходит кабинеты начальников
лабораторий. Завернув к директору института, сообщит новости, сделает
ненароком, по ходу беседы, обзор работы некоторых своих подчинённых,
квалифицированный обзор, глубокий! Не преминёт назвать специальные
журналы, имена зарубежных теоретиков. И каждую беседу закончит жалобой:
«Всё время поглощает администраторская работа. Некогда заниматься своей
темой».
Если в лаборатории шахтной автоматики кто-то ему не нравится, Леон
Георгиевич упомянет имя этого человека. Когда же начальник спросит: «А
как он?» – Папиашвили не торопится чернить сотрудника, но вид сделает
многозначительный: склонит набок голову, закатит глаза – мину изобразит
самую невесёлую... Влиятельное лицо понимающе закивает головой. Заметит:
«М-да-а...» Может быть, потому кое-кто считает Папиашвили опасным. Но
это уж откровенные завистники. Люди, не умеющие устроить свою судьбу,
всегда завидуют другим.
Как и подобает заместителю, Леон Георгиевич питает неподдельное
уважение к своему начальнику. Больше того, Папиашвили души не чает в
Каирове. Он готов ему поклоняться не только в служебных, но и во всех
остальных делах, не исключая глубоко личных. Вот и сейчас он хоть и
зашёл к начальнику по служебному делу, но разговор у них вскоре перешёл
на личные темы. Леон вынул из кармана ярко раскрашенную книжицу с
экслибрисом, дарит Каирову. Борис Фомич говорит:
– Экслибрис... Помните, как у Горького: «Люблю непонятные слова...» Нет, нет, славно придумано. А?.. Экслибрис!..
Каиров вертит в руках подарок и с детской радостью разглядывает
картинки. Папиашвили стоит у кресла, почтительно наклонив голову. Он
только что вернулся из туристской поездки во Францию, откуда и привёз
любопытную книжицу. Турист привез и ещё кое-что из Франции, но это
«кое-что» он приберёг для заместителя директора института и для самого
директора. Мелочи, конечно! Альбомчик с пикантными картинками. Самый что
ни на есть пустяк!..
– Эмблема, – поясняет Леон. – Нечто вроде семейного герба. Одним словом, книжный знак.
Борис Фомич листает страницы, покачивает головой и, по привычке, напевает:
Где копчёнки ноги мыли,
Там шахтёры воду пили...
В юности Борис Фомич трудился на шахте крепильщиком. Старые горняки
называли «копчёнками» женщин, работающих на откате, сортировке или
отвале горной породы, – закопчённых, запорошенных угольной пылью.
Каиров работал под землёй только два года, но шахтёрские песни,
прибаутки, побасенки крепко запали ему в душу, и он сыпал ими, дивя
своих коллег знанием шахтёрского быта.
Все гудочки прогудели,
Парамона черти съели.
Весеннее солнце наполнило светом кабинет учёного. Степной ветерок
парусом вздувал оконные шторы, обвевал высокое, как у судьи, кресло.
Время от времени Каиров откидывался на спинку кресла, долго с
наслаждением жмурился. Хорош у него заместитель, Леон Папиашвили. Всегда
с какой-то новинкой, хитринкой. Один его внешний вид доставляет
эстетическую радость. Чёрный костюм и ослепительной белизны рубашка.
Ручейком льётся серый с крапинкой галстук. Всё наполнено жизнью, вкусом,
обаянием. Когда Борис Фомич украдкой, с тайной завистью, смотрит на
Папиашвили, ему вспоминается его собственная молодость.
Борис Фомич делит свою жизнь на два периода: на те годы, когда он
боролся за своё счастье – это было до сорока лет, – и то безмятежное
время, когда он, достигнув всего, стал наслаждаться жизнью. Вторая часть
началась недавно, и именно теперь Каиров испытывает состояние полного
довольства собой.
– Бригадир слесарей – Самарин-то башковит. Талантище, чёрт бы его побрал, а, Леон? Что вы скажете о Самарине?
Папиашвили взглянул на шефа удивлённо: «При чём тут Самарин?»
Впрочем, Леону не привыкать к чудачествам Каирова, его неожиданным
ремаркам, шахтёрским куплетам, посвистыванию. Сотрудники лаборатории
называют это «размышлением вслух» и, по обыкновению, в такие минуты
замолкают.
– Собственно, для вашей библиотеки старался, – выждав паузу, говорит Леон.
Да, у Каирова большая библиотека. Пожалуй, тысячи три книг наберётся.
И каких!.. Борис Фомич представил, как на белых полях его книг сбоку от
имени автора закрасуется фамильный знак. Экслибрис!.. Он, конечно,
будет исполнен глубокой мысли, будет выражать суть хозяина, его
характер, склонности, – выражать тонко, символично. «Вот только надо с
Машей посоветоваться», – подумал он о жене. И взглянул на роскошный
настенный календарь, где он точками отмечал дни пребывания Марии на
курорте – в санатории «Горняк». До её возвращения оставалось ещё
двадцать дней, а нетерпение его возрастало. Жалел Каиров, ох как жалел,
что отпустил её на курорт. Впрочем, как её не пустить, если в последнее
время отношения их всё туже натягивались. Вздумай он противиться –
только бы усугубил дело.
– Чтой-то я его не вижу давно, Самарина, – прервал невесёлые мысли Каиров.
– Он в отпуске.
– Где отдыхает?
– Не знаю, Борис Фомич. Самарин мне ни сват, ни брат и даже не седьмая вода на киселе. Не знаю я ничего о нём.
Папиашвили был обижен невниманием шефа – тем, что Каиров, как ему
показалось, холодно воспринял сувенир из Парижа. В то же время тонким
чутьём своим уловил не праздный интерес шефа к бригадиру слесарей. И
мысленно упрекнул себя за грубые, бесцеремонные слова в адрес Самарина.
Решил тут же поправиться:
– Я его перед своей поездкой во Францию видел, ещё говорил с ним о
схеме электронно-вычислительной машины. Он ведь со своей группой машинку
какую-то делает – небольшую, для шахт.
– И сделает, Леон, сделает, – прерывает его Каиров, с загадочной
хитринкой продолжая разглядывать набор экслибрисов. – Он, Самарин, такой
– хоть и неуч, а в электронике кое-что смыслит. Дотошный он и
настырный, всё копается в своих полупроводниках, копается... Глядишь,
одно сделает, другое... Ведь реле утечки-то он соорудил. Слышали о реле
утечки? Нет?.. Жаль, нам бы с вами надо знать об этом приборе, мы ведь с
вами лабораторию автоматики возглавляем... Мд-а-а, автоматики. А
приборчик славный. Маленький такой, но важный. АКУ называется. АКУ-у-у,
АКУ-у-у... пропел Борис Фомич на манер мамаши, обращающейся к младенцу. –
Автоматический контролёр утечки электрического тока.
– Не один он делает, всей бригадой, – мягко возразил Папиашвили, загораясь нетерпением узнать, к чему клонит Каиров.
– Неважно, неважно – зато делу всему он голова, Самарин. А теперь он и
новую машинку маракует – посложнее и поважнее. И сделает! Как вы
думаете, Леон, сделает, а?.. Непременно сделает. И патентик на неё
оформит. А институт останется не причём. Будто и нет на свете ГорНИИ. И
лаборатории горной автоматики нет – никого и ничего нет на свете, а есть
один только слесарь – Андрей Самарин. Ни доктор, ни кандидат –
всего-навсего бригадир слесарей, а приборчики да машинки делает вон
какие.
– Не один он, Борис Фомич, с группой, – снова попытался уточнить Папиашвили. – У них и патент будет на несколько человек.
Каиров сделал вид, что не слышит этих уточнений; он запрокинул над
креслом голову с лысиной, по которой полосами лежали рыжие с проседью
волосы, лукаво подмигнул:
– А может, все-таки есть лаборатория горной автоматики?.. А, Леон Георгиевич?..
Папиашвили привычным жестом поправил змейку-галстук, неловко кивнул
головой и буркнул что-то невнятное. Но Каиров понял, что заместитель с
ним солидарен и что всё остальное образуется само собой.
Борис Фомич протянул Леону книжку экслибрисов.
– А ну-ка, Леон, какой бы вы предложили для меня знак?
Папиашвили раскрыл страницу, на которой была нарисована обнажённая
женщина, лежащая на ковре. Срамница держала в руке две открытки с
изображением остроносых кабальеро.
– Вы шутник, Леон, – сказал Каиров и сдержанно засмеялся. Он хотел
тут же перевернуть страницу, но его пухлый короткий палец лишь загнул
уголок листа. – Хе, чертовка! – прищёлкнул языком Борис Фомич. – Такая
птаха, Леон, по твоей части. Ты, мил друг, не вали с больной головы на
здоровую. – Каиров ласково журил Папиашвили.
Леон сиял. Угодил шефу, развеселил, доставил ему минуту удовольствия.
Разумеется, он шутя предлагал Каирову заманчивый экслибрис, но втайне
подумывал: «Чем плохой значок? Какой-то человек метит им свою
библиотеку! Наверное, не глупый человек?» Леон никогда не жил в Грузии, а
манера разговаривать и мыслить была у него сродни манере его
соотечественников. Он только на трибунах не позволял себе употреблять
такие, например, выражения: «За-а-чем так сказал?.. Нэ надо так
говорить!..» Во всех же других случаях, и особенно в дружеских беседах с
равными, Леон щеголял подобными оборотами. При этом разводил руками,
наивно-снисходительно удивлялся, пучил сливово-чёрные влажные глаза.
Не торопясь, нехотя Каиров перевернул страницу. Тут ему предстал
экслибрис совсем иного плана: склонённая на кулак мужская голова. В
пальцах зажата автоматическая ручка.
– Леон, гляди-ка!.. Что скажешь?..
– Замечательный экслибрис!.. Главное, вашу сущность отражает. Мысль!
– А что ж, и верно. Значочек подходящий.
Так был выбран экслибрис Каирова. Голова, склонённая в глубокой думе,
– вполне почтенный значок! Красуйся отныне в личной библиотеке учёного,
ублажай его невинную прихоть. Прихоти бывают разные. Один любит
собирать почтовые марки, другой – монеты, а третий – щекотать тщеславие.
Собственное, конечно, не чужое. Бывали же в старые времена люди,
заставлявшие слуг чесать себе перед сном пятки. Многие из них были
неплохими людьми. Что поделаешь: природа человека сложна и
противоречива. Рядом с добродетелью уживается дурное. И если мудрецы
говорят, что в капле воды отражена вселенная, то почему бы человеку не
иметь маленький значок, в котором бы отражалась часть его существа?
В конце концов, Борис Фомич мог выбрать другой экслибрис, он мог
украсить свою библиотеку лежащей на ковре красоткой. Мы бы и тогда его
не осудили. Но этого не случилось. Красотка хоть и понравилась Каирову,
но чувству он предпочёл мысль. Склонённая в глубокой думе голова как
нельзя лучше символизирует человека, посвятившего себя интеллектуальному
труду…
Скопировать книгу…
Иван Владимирович Дроздов
Приобрести все изданные
книги И.В. Дроздова можно, сделав запрос по адресу: 194156, г. Санкт-Петербург, а/я 73. Дроздовой Люции Павловне.
Новости
В этой книге показана жизнь научных работников времён Союза. Меньшая
часть из них что-то постоянно изобретала, открывала, создавала и
внедряла. А остальные – писали диссертации на чужих материалах и
постоянно лезли руководить...
Комментариев нет:
Отправить комментарий