Новый роман Ивана Дроздова «Горячая верста» посвящён жизни советских
людей, наших современников. Рабочий Павел Лаптев, академик Фомин,
инженер Настя Фомина, столичный учёный Бродов... Каждый проходит перед
читателем со своей судьбой и со своим характером. Большинство героев
романа трудится на металлургическом заводе, но автор широко представляет
и мир интеллигенции, изображает борьбу страстей и взглядов, показывает
личную жизнь и быт людей разных поколений и разного общественного
положения. Много места в романе отведено молодым людям, теме любви и
дружбы.
Фрагмент из книги
Скопировать книгу…
Голос доносится сверху, точно из-за облаков:
– Его-о-рий!..
Так зовёт Лаптева Феликс, один только Феликс.
Странные испытываешь чувства, когда смотришь на окна верхних этажей
высотного дома. Здание инженерного корпуса будто оторвалось от земли и
улетает. А из-под крыши, как из-под крыла самолёта, вылетают облака. И
чем дольше смотришь, тем быстрее летят облака. Потом тебе чудится, что и
сам ты летишь в небо.
– Его-о-рий!..
«Ага, вон чёрная точка. Это Феликс Бродов машет мне рукой».
– ...дыма-а... то-о-ри...
«Подымайся в лабораторию», – угадывает Егор. Он ещё с минуту смотрит на облака, а затем направляется к центральному входу.
В лаборатории много народа, все стоят по углам в позах провинившихся
детей и слушают белоголового худого старика, сидящего в кресле у стола с
приборами. На вошедшего никто не взглянул; только Феликс Бродов кивнул
Егору и показал место – дескать, стой.
Старик, поблёскивая стёклами очков, говорил раздражённо, стучал
кулаком по мягкому валику кресла и дольше, чем на других, задерживал
взгляд на директоре завода. В лаборатории были ещё какие-то важные лица,
но все они почтительно молчали и с тревогой, с ожиданием чего-то
грозного, смотрели на старого человека.
Егор хотел спросить у Феликса, что происходит и что это за старик, но
Феликс был далеко, и Егор решил занять место подальше от сердитого
деда. А дед вдруг перевёл на него сверкающие стекла очков и почти
выкрикнул:
– Фамилия?
– Лаптев! – ответил Егор и машинально, точно его кто толкнул сзади, выступил вперёд.
Дед с минуту разглядывал Лаптева, и Егор видел, как на его лице
исчезает сердитое выражение, как за стёклами очков раскрываются
зеленоватые глаза, и теплеет их взгляд, – старик уже и покашливает
добродушно... Потом нехотя, не скрывая усилий, поднялся в кресле,
протянул Егору руку:
– Будем знакомы, товарищ Лаптев: я – Фомин. Академик Фомин. Может, слышали?..
– Фёдор Акимович!.. Вас все прокатчики знают.
– Ну-ну-ну... – отмахнулся академик и спросил: – Как стан идёт?
– Вроде бы неплохо. Тысячу тонн смена прокатала.
– Тысячу – и говорит: неплохо, – пробурчал старик. – Да вы должны
четыре прокатывать – вот тогда будет неплохо! Отец в какую смену
работает?
– Во вторую заступил.
– Вот он побольше прокатывает. А слова мне лестные не надо говорить.
– Я и не думаю льстить вам, Фёдор Акимович. Вас действительно все знают, как генерального конструктора стана.
– Ну-ну, убелили. Только чести-то мало быть его конструктором. Стан
пока и вполсилы не работает. Велика Федора да дура. А?.. Так я говорю?..
Народ в него деньги вбухал, а пользы с гулькин нос. Нету от него
пользы, нет! Восемьсот заказчиков договор с заводом заключили,
понадеялись на него дурака, а он им шиш вместо листа суёт. В триста
адресов посылаете, а пятьсот заводов, строек, объектов разных на колени
поставили. Вот мы, товарищ Лаптев, какой стан-то изобрели, какого дурака
на свет божий народили. А всё потому, что торопились. И вышло у нас по
той украинской пословице: «Быстро робят, слепых родят». А вы – знают!..
Академик говорил возбуждённо, словно продолжал начатый с кем-то спор.
Стоявшие у окна люди отошли в сторонку. Директор завода присел на
ветхий табурет, Феликс, отодвинув с подоконника бутыль с зеленоватой
жидкостью, примостился на нём, как петух на жердочке. Егор стоял перед
академиком и слушал его невесёлую речь.
Он понимал: академик бранит не одного себя и не один стан, а кого-то
другого, от которого зависит работа агрегатов, звеньев, систем. Лаптев
каждый день читает заводскую многотиражку, она из номера в номер
помещает статьи о стане: о нём же говорят по заводскому радио, на разных
собраниях, – никто не винит создателя стана, наоборот, все говорят о
том, что стан лучший в мире, а вот работать на нем ещё не научились. И с
автоматикой что-то не ладится.
– Нам, Фёдор Акимович, время нужно, – вздохнул Егор. – Мы освоимся.
Из угла подал голос пожилой интеллигентный человек – с виду грузин или армянин:
– У рабочих больше оптимизма, чем у нас с вами, Фёдор Акимович.
Эти слова были сказаны с улыбкой и надеждой смягчить Фомина. Академик
воспринял реплику благодушно, не возразил, не взглянул на говорившего, –
хотя и задумался. Затем продолжил свою мысль:
– Конечно, конечно... Время рождает умение, а умение – мастерство, но тут, товарищ Лаптев…
Фомин прервал речь, достал из-под стола покрытый красной эмалью
табурет, предложил Егору сесть и, положив ему руку на плечо, спросил:
– Как вас зовут?.. Егор? Очень хорошо. Вот я вас просил позвать –
зачем бы вы думали?.. Не мастера, не старшего оператора, а рядового
рабочего. Зачем?.. А затем, чтобы спросить, как вы справляетесь с
обязанностями, которые должен выполнять прибор «Видеоруки». Вы на стане
что делаете?
– Должность моя – ученик оператора, но сейчас на первой эстакаде... подправляю лист... если он начинает косить.
– Чем подправляете?
– Клещи... вроде ломика.
– Ишь как, ломиком. А «Видеоруки» и не видят, и не поправляют. И
многие другие приборы – счётчики разные, фиксаторы, сигнализаторы...
Особенно же фильтры много хлопот доставляют. Да, мой друг, – и это на
стане, который считают самым могучим в мире! И он действительно самый
могучий! Да, да. И самый совершенный! В него заложены мощности, которых
не знает мировое станостроение. И рабочие Уралмаша, Новокраматорска,
Ижоры и Коломны – всех заводов, дававших узлы для стана, образцово
исполнили механизмы.
А вот некоторые учёные и даже целые институты подкачали. Особенно
столичный НИИавтоматики подвёл нас с вами, Егор. Вас заставил заниматься
варварским трудом, а меня краснеть перед вами. И перед всеми людьми,
перед народом, который ждёт от стана шесть миллионов тонн листа в год, а
он в нынешнем году едва четвёртую долю выдаст. В Тольятти начал работу
огромный автомобильный завод; в Татарии строится второй автогигант –
прожорливые конвейеры уже сейчас кричат: «Листа, листа, листа!..» А наш
стан держит их на голодном пайке.
– Волжскому отгружаем сполна, – заметил директор завода Николай Иванович Брызгалов.
Академик, не поворачиваясь в его сторону, повысил голос:
– Но сотни других объектов... недополучат лист!
– Это верно, – согласился директор. – Мы, Фёдор Акимович, – примем все меры. Думаю, к Новому году выйдем на проектную...
– Думать можно, а делать нужно. – Фомин повернулся в сторону
Брызгалова, заговорил спокойно и примирительно: – Без надёжной
автоматики на проектную мощность не выйдем. Егор, давайте посчитаем, как
часто на вашем участке случается этот самый... перекос?
Егор вынул из кармана куртки блокнот.
– В понедельник четыре раза прерывали работу стана. Первый раз...
– Постой, постой, – остановил Егора академик. – Да у вас, я вижу, полный хронометраж. И регулярно вы его ведете?
– У меня всё записано, даже минутные остановки.
– А покажите-ка ваш блокнотик, голубчик.
Директор завода Брызгалов, сидевший поблизости от академика, вынул из
своей папки несколько чистых листов бумаги. Во время беседы он всего
лишь один раз подал реплику. Однако каждому, кто внимательно наблюдал за
директором, было ясно: Брызгалов согласен с Фоминым и доволен встречей.
Это он подал мысль академику пригласить одного из двадцати рабочих,
которых завод вынужден приставить к стану на затычку прорех автоматики.
Николай Иванович прошёл здесь путь от подсобного рабочего на
прокатном стане до директора завода, мог бы рассказать историю каждого
цеха, каждого прокатного стана, – а их было двенадцать. В свои пятьдесят
четыре года Брызгалов выглядел молодо; он носил светлые костюмы, был
спокоен и приветлив. В серых глазах его, глубоких и умных, всегда
хранились тепло к людям, улыбка, располагавшая к доверию и
откровенности.
Брызгалов оживился, оглядел присутствующих, – тех, кто стоял в углу у
дальнего окна. Это были представители из министерства, один – из
промышленного отдела ЦК партии. Брызгалов, глядя на них, как бы хотел
сказать: «Вот сейчас академик подсчитает, и тогда вы увидите, что
остановки на стане происходят не по вине заводских людей, а по причине
неполадок в приборной оснастке».
Академик именно это и подсчитывал; вскоре он поднял над головой исписанный лист, проговорил:
– Вот оно, обвинение автоматикам! Три затора! Три остановки!.. И
только на вашем, товарищ Лаптев, месте – там, где по проекту должен
стоять автоматический регулятор направления. А сколько на стане узких
мест – ну, таких вот, где рабочий автоматику подстраховывает?
– Двадцать, – подсказал Брызгалов. – И на всех приборы автоматического регулирования стоят.
– Стоят, да не регулируют, – подхватил академик. – Вот вам ахиллесова
пята стана, его болезнь!– Он посмотрел на людей, стоявших у окна. –
Попробуйте её вылечить! Попробуйте!.. Николай Иванович, а не составить
ли нам документик такой – вроде дефектной ведомости. В министерстве
должны знать конкретных виновников. А?.. Как вы думаете?..
Директор завода промолчал. И тогда академик, поднявшись во весь рост, добавил:
– Понимаю, что вас сдерживает, Николай Иванович. Вам не хочется
называть конкретных виновников – в том числе важных, именитых,
влиятельных. Но я ведь вас знаю: вы человек смелый и всё равно этих
виновников назовёте. Да ещё потребуете их к ответу.
Фомин подошёл к окну, постоял немного и в раздумье проговорил:
– Как это в своё время хорошо заметил Ленин: единственно правильная политика – это принципиальная политика.
Затем повернулся к людям, поднял над головой Егоров блокнот:
– А этому вот блокнотику цены нет. Вся картина дефектов автоматики. И
не какая-нибудь, а документальная. Я только собирался сотрудников своих
на целый месяц к такой работе приставить, а он – поди ж ты! – между
делом, да так, играючи, весь хронометраж изобразил. И характер
остановок, и причины, и время задержек. Вся картина!.. Вот вам и Егор
Лаптев, рабочий человек!
* * *
Во второй половине дня Павел Лаптев вышел из Дворца съездов, где
выступал на Всесоюзном совещании металлургов, взял такси и поехал в
Научно-исследовательский институт автоматики повидать друга Вадима.
Павел узнал, что Вадим Бродов, его бывший ведомый, возглавляет один из
институтов, создававших приборы для стана «2000» – того самого стана,
который недавно построен на «Молоте» и на котором Павел трудится вместе
со своим сыном Егором.
«Вот и конкретный виновник сыскался, – думал Павел, направляясь в
институт. – Жаль только, не знал раньше, а то бы с трибуны совещания
задал ему трёпку. Как-никак, вместе воевали – я-то уж его знаю».
По дороге в институт Павел вспомнил памятный день под Сталинградом,
тот день, когда Бродов струсил, но тут же постарался забыть прошлое. В
конце концов, больше было боев, где Бродов дрался, как подобает бойцу. А
что струсил в тот раз... с кем не случалась минутная слабость? Лаптеву
не хотелось думать о товарище плохо. Воспоминания войны волновали
сердце. Скорей, скорей... Встретить, обнять.
Он отпустил такси и решил пройтись по новому району столицы,
посмотреть на дома, на стройки, на всё, что делают люди, которым суждено
жить в третьем тысячелетии. Сам он для себя отмерил восемь-десять лет и
сердцем своим, которое начинало «шалить», чувствовал, что так оно и
будет, что фронтовые перегрузки, удары головой о приборную доску
самолёта, – а их было немало – паденья, шоки даром ему не прошли; он всё
чаще слышит их отголоски, особенно в горячие дни на стане.
«Сыплется наше поколение, сыплется...» – с грустью думал Павел, вспоминая кем-то обронённую фразу.
Дома в новом районе разноцветные, стоят редко. Между ними разбиты
дворы, скверы, палисадники. Павел понимал, что новый город иначе и
нельзя строить, что всё тут приспособлено для удобства человека, но было
в новых домах и что-то непонятное – на холодном ветру они как бы
звенели ледяным звоном. Прямые длинные линии, крутые изломы углов
щетинились какой-то неземной, великаньей силой. «Во всём новая эпоха, –
думал Павел, – широта, размах... И крыши домов взметнулись под облака».
Павел, вспоминая старый деревянный городок, где родился и вырос,
пробурчал: «Прошлое во мне говорит. Прошлое!» И он зашагал веселее по
широкому безлюдному проспекту к институту, который возглавлял его
фронтовой товарищ Вадим Бродов.
В вестибюле института, как на вокзале, толпился народ; все куда-то
собирались – в одежде, похожей па туристскую с вещевыми мешками,
рюкзаками. Слышались голоса: «Сюда, сюда, колхозники!» «Группа
электроников! Где группа электроников?..» Павел догадался: едут в село
помогать колхозникам. Но ведь ноябрь! Какая же теперь уборка?.. И тут
же, как бы услышав его вопрос, голос из середины вестибюля сообщил: «Кто
на овощную базу перебирать картошку – подходите ко мне!»
Лаптев перед зеркалом причесался и, не торопясь, стал подниматься по
широким мраморным лестницам наверх. Он не спрашивал, где находится
кабинет директора, ему было интересно посмотреть институт – понять,
почувствовать иную, не заводскую обстановку, атмосферу научного мира.
Павлу всё было здесь интересно: и то, как идут люди – торопятся, ни на
кого не смотрят, никому не кланяются; заняты своим внутренним миром.
«Учёные», – думал Лаптев, извиняя их невнимательность. Втайне он
завидовал им, жалел, что жизнь его прошла стороной от науки, искусства.
Он в глубине души выделял этих людей из обычной среды, ставил их выше
себя и своего брата, рабочего.
В коридоре второго этажа, в самом конце у окна Павел увидел на двери
надпись: «Приёмная директора». Обрадовался, открыл дверь, весело ступил
за порог. В большой, богато обставленной комнате сидел молодой человек в
строгом чёрном костюме, а напротив него женщина – пожилая, с проседью в
волосах. Она взглянула на вошедшего и кивнула: «Идите, мол, сюда».
И когда Лаптев подошёл к ней, вежливо спросила: «Вам кого?» И потом
так же вежливо объяснила: «В конференц-зале заседает расширенный ученый
совет. Директор там. Сегодня вряд ли... Не может». Лаптев мельком
взглянул на молодого человека – тот сидел отрешённый, не поднимал
головы. И Павлу вдруг захотелось привести их в чувство, сказать: «Я
Лаптев, знатный металлург...» Но он тут же отогнал эту мысль и устыдился
своего желания.
Директора института Павел Лаптев увидел в окружении нескольких
человек, – Бродов направлялся в зал. Павел успел разглядеть его: Вадим
округлился, небольшой, упругий живот словно бы тянул его книзу, но он не
хотел склонять головы, наоборот, откинул её назад и быстро
поворачивался то в одну сторону, то в другую.
Как же он изменился за двадцать с лишним лет! Лаптева больше всего
смутило лицо Бродова, разросшаяся шевелюра рыжих волос, тонкие ниточки
бакенбардов и бородка клинышком – она была огненно-рыжей и походила на
медную нашлёпку. Бродов был в очках, и глаза его ни на ком не
останавливались, он всех слушал сразу и всем отвечал сразу и был похож
на воробья, который всё время боится нападения.
Лаптева Бродов не заметил, прошёл мимо. Следом за ним прошёл в зал и
Лаптев. Он хотел догнать Вадима, условиться о встрече, но Вадим быстро,
кланяясь направо и налево, пожимая на ходу протянутые руки, взошёл на
сцену и сел в центре стола, накрытого синим бархатом. Павел вернулся
назад, но в дверях образовалась пробка и со сцены послышался голос:
– Садитесь, товарищи! Начинаем.
Поток людей, идущих в зал, усилился, и Лаптева почти втолкнули в
кресло; Бродов объявил начало работы Совета. Павлу было неудобно
подниматься из кресла и на виду у Вадима и всех присутствующих выходить
из зала. Он продолжал рассматривать Вадима и удивлялся его перемене. Из
парня с тонкой шеей, нескладно длинными руками и глазастым худым лицом
его бывший друг превратился в крепко сбитого бодрячка.
– Институт выполнил ряд работ, снискавших ему признание, выдвинувших нас на место головного центра автоматики...
Да, это говорил он, Бродов. Голос, усиленный скрытыми от глаз
радиоустановками, гудел в зале, казалось, лился изо всех углов, из стен,
потолка. Не было прежнего Бродова. Был новый чужой, непонятный человек.
В том прежнем Бродове жила теплота, искренность, человеческая сила и
слабость, в новом подчёркнутое самолюбование и недоступность. Округлился
Бродов: не было в нём и тени бывшего воздушного бойца. И невольно
подумалось Павлу: «А может, и я... со стороны-то... вот таким же
кажусь».
Лаптев оглядывал ряды учёных, присматривался к лицам, – невольно
отвлекался от докладчика. Зал оживился при каких-то словах Бродова, и
кто-то с передних рядов крикнул: «А фоминское звено будет принято?»
Лаптев сосредоточился и стал вникать в смысл речи своего приятеля,
директора института, стоявшего у отделанной под дуб трибуны.
Реплика, видимо, остудила оратора, – он теперь говорил не так бойко и
ровно; он как бы сник, стал ещё меньше ростом. Вот Бродов запнулся и
склонился над листом; Лаптев теперь видел один его лоб и густые
тщательно причёсанные волосы. «Неужели здесь, среди учёных, есть
противники фоминской идеи металлургического конвейера?» – подумал
Лаптев.
И вспомнил, как всего лишь два часа назад, с трибуны Кремлёвского
дворца, рассказывал о прокатных станах академика Фомина, о его идее
единого конвейера – плавки, разливки и проката металла, – которому уже
положили начало современные автоматизированные станы-гиганты. Лаптев
рассказывал об этом с гордостью, речь его не содержала какой-нибудь
тревоги, – он лишь предлагал ускорить создание конвейера на «Молоте»,
выделить на эти работы больше средств. А здесь он слышит: «Фоминское
звено будет принято?» Значит, кто-то сомневается в этом? Значит,
фоминское звено не реальность, а замыслы учёного, которые ещё надлежит
отстаивать?
Лаптев, стараясь понять речь оратора, цеплялся за слова, пытался
размотать нить мысли, но нить рвалась, ускользала – оставался туман и
сумятица отрывочных понятий. Часто произносились слова: «фоминское
звено», «эксперименты на «Молоте», «приборная оснастка»... Но о чём
всё-таки хотел сказать Бродов, понять было трудно.
И Павел начал проклинать себя за бестолковость, но тут сосед Лаптева –
тот, что подавал реплику, – вновь закричал: «Говорите яснее! Каково
ваше отношение к фоминскому звену?» И тогда в зале задвигались,
зашумели. Бродов поднял руку. Задние ряды зашумели ещё сильнее, а учёные
с передних рядов повернулись, и, блестя очками, показывали, что они не
одобряют шум. «В чём же линия института? – раздавались выкрики. – Где
наша позиция? Поддержать фоминское звено – дело нашей чести!..»
Скопировать книгу…
Иван Владимирович Дроздов
Приобрести все изданные
книги И.В. Дроздова можно, сделав запрос по адресу:
194156, г. Санкт-Петербург, а/я 73. Дроздовой Люции Павловне.
Новости
Книги настоящего русского писателя Ивана Дроздова никого не оставляют
равнодушным. Автор не просто описывает правду жизни, он подмечает и
описывает то, что много лет от нас скрывалось партийной верхушкой и
прочими ленинцами...
Комментариев нет:
Отправить комментарий