Фрагмент из книги Ивана Дроздова «Суд идёт»
Итак – кадры! Да, мы знаем, что Вы на протяжении многих лет –
последних, самых ответственных! – занимались в партии кадрами. И не
какими-нибудь сошками, а самыми, самыми. И тут возникает вопрос: а
почему это на Вас обратили внимание Андропов и
Горбачёв? И почему это именно Вам они решили доверить ключевой в партии пост – подбор кадров?
На этот вопрос нельзя ответить, не зная глубинной природы этих двух
лиц, которые Вас выбрали: Андропова и Горбачёва. И почему это ни кто
иной, как Андропов, первый высмотрел Вас в легионе других руководящих
партийцев и стал тянуть на самый верх партийной номенклатуры? А
ларчик-то открывается просто: Андропов – стопроцентный религиозный
иудей. Его настоящая фамилия Эренштейн-Либерман. Ну, а Горбачев никакой и
не Горбачёв, а Гайдер. Андропов, по заведённой ещё при Ленине традиции,
был главой тайной полиции, то есть начальником Комитета Государственной
Безопасности, – следовательно, именно он вёл учёт лояльных и нелояльных
– и главный критерий в оценке кадров у него тоже шёл от Ленина:
отношение к иудеям. Чем больше уважает евреев, чем крепче с ними связан,
тем нужнее. Вы, Егор Кузьмич, конечно же, давно попали к нему на
заметку, как самый надёжный человек. И вот – настал подходящий момент, –
ну и... потянул Вас Андропов за уши поближе к кремлёвским коридорам.
Теперь
Горбачёв.
Этот был молод и нетерпелив, он на ранней стадии своей карьеры, когда
ещё, подобно вам, не сделал своего «стремительного скачка», а, будучи
лишь секретарём ЦК по сельскому хозяйству, уже поехал за инструкцией к
мадам Тэтчер – той, которая, подобно кровожадной ведьме, мечтала о
скором изничтожении русского народа и будто бы договорилась до того, что
оставила для нас квоту в пятнадцать миллионов. Ей-то и понравился
лысеющий со лба молодец с печатью дьявола на голове. Уже там было
решено, что «Миша меченый» поведёт Россию к пятнадцати миллионам. Ну, и
понятное дело, такую миссию нельзя сотворить без хорошего подручного.
Карьера Ваша получила дальнейший толчок, и Вы заняли место у плеча
капитана, – стали вторым человеком в государстве. Операция
«стремительного скачка» завершилась.
Теперь, как никогда, нам, русским людям, нужна истина. А она, как
учили древние, всегда конкретна. Нам не спастись до тех пор, пока мы не
раскроем природу нашего врага, и особенно тех, кто предавал нас и
продолжает предавать.
У меня нет под рукой документов, я не могу предоставить читателю
неопровержимых доказательств, но я был и остаюсь Вашим современником,
господин Лигачёв; я был свидетелем странных явлений, происходивших у нас
на глазах. И больше того: я и сам попал в ту молотилку, которую Вы с
Горбачёвым так успешно налаживали. Вы, как генеральный кадровик, всю
идеологию вручили Александру Николаевичу Яковлеву. Первородная фамилия
его Эпштейн. Он-то и явился «главным архитектором» перестройки.
Ещё недавно всю русскую интеллигенцию поразила его статья «Против
антиисторизма в советской литературе». В ней он подверг разгромной
критике писателей, которые пользовались репутацией русских национальных
патриотов. А если учесть, что автор статьи о русских писателях занимал
пост заведующего отделом пропаганды Центрального Комитета партии, то
можно себе представить, какое значение имела его статья для критикуемых
писателей: им автоматически закрывался доступ в издательства, а если они
при этом, как и я, ещё где-нибудь и работали, их начинали теснить со
службы. Я тоже попал в разряд «постылых», обо мне автор статьи сказал
несколько слов, но в них содержался намёк: дескать, ссорит интеллигенцию
с рабочим классом. Ярлык политический. Ещё недавно за такие дела далеко
посылали.
Приятно, конечно, что тебя заметили: яблоню трясут, если она с плодами, но – и неуютно. Речь шла о моём романе
«Подземный меридиан».
После такой критики переизданий не жди, собрания сочинений тоже не
издадут. От должности пока не отставили, но путь в издательства с любым
новым произведением уже закрыт. А там и приказ министра последует: де,
мол, не справляется с должностью. И новой работы не дадут. А тебе ещё
пятидесяти нет, до пенсии далеко. Хорошо хоть домик за городом есть. И
пасека в два улья. Прикуплю новые ульи, буду засевать огород, разводить
сад. Время обернулось на полтораста лет назад – к натуральному
хозяйству. Моли Бога, что хоть на свободе оставили. И хоть свобода
бывает хуже неволи, но и всё-таки. Спи, сколько хочешь, иди, куда
хочешь, ну, а уж что до еды – чего Бог пошлёт.
Поднялась буча. Писатели на собраниях возмущались, в ЦК летели
письма, и даже Шолохов приехал в Москву и будто бы встречался с первыми
лицами. Яковлева убрали из ЦК, – при этом Брежнев будто бы сказал:
«Не хочу, чтобы он меня ссорил с русскими писателями».
Его назначили послом в Канаду. Литераторы тогда шутили: «Послали в
Канаду хоккей смотреть». Но за теми, кого он означил чуть ли не врагами
народа, осталась брошенная на них тень, и, встречаясь, они между собой
говорили: «Я, как и ты, взят на мушку».
Я в то время работал в издательстве «Современник»; вначале был
заместителем главного редактора, а затем, когда команда Яковлева,
придравшись к каким-то пустякам, уволила главного редактора Блинова, я
автоматически занял его место. Министр по делам печати и издательств
Николай Васильевич Свиридов, закрепил моё назначение приказом, но
предстояло утверждение в этой должности на секретариате ЦК, а затем и на
Политбюро. Главный редактор центрального книжного издательства, как и
редактор центральной газеты, относился к категории высших партийных
боссов. По известному нам устному распоряжению Ленина, этот пост
приравнивался к выборной должности секретаря Центрального Комитета
партии. Наверное, потому утверждать меня в окончательной инстанции не
торопились. Министр мне сказал:
– Работайте. А когда немного забудется статья Яковлева, мы пошлём Вас на утверждение.
Больше двух лет я работал без утверждения, и хотя мне будто бы никто
не мешал, но при случае давали понять, что утверждения ещё не было и я
не должен принимать крутых решений. И ещё намекали: тут всё будет
зависеть от твоего поведения. У
масонов
был такой принцип: подвешивать человека в неопределённом положении и
долго его держать в этом состоянии: такой-то он сговорчивее. Такая
система существовала во всех областях нашей жизни, – в народном
хозяйстве тоже. И чем выше должность, тем дольше выдерживали человека.
Судьба этих людей решалась в таких дебрях, до которых не допускались
даже члены ЦК. Главным поваром на этой кухне был серый кардинал Суслов,
человек, редко появлявшийся на людях, и какими качествами он обладал,
очевидно, знал один генеральный секретарь партии.
Как это отзывалось на моём настроении, я подробно рассказал в своих воспоминаниях
«Последний Иван» и в недавно вышедшей третьей воспоминательной книге
«Разведённые мосты». Позволю себе привести отрывок из неё.
«В то время над страной закипали чёрные грозовые тучи, в небе то там,
то здесь сверкали молнии, а в Кремле, побуждаемый сонмом враждебных
сил, бесновался
меченый дьявол Горбачёв.
Изо всех щелей точно тараканы выползали «борцы за права человека»,
требовали свободы, звали молодёжь рушить и ломать, объявить войну
погрязшим в рутине отцам и ветеранам. Позже об этом времени артист
Ножкин пропоёт:
Опять Россию, словно леший сглазил,
Опять наверх попёрла лабуда...
Около пяти лет я варился в котле книгоиздательского дела, – не всё,
конечно, и тут я видел, но жизнь обязывала заглядывать в такие уголки,
где суетно и уже нетерпеливо копошился враг и первые отряды его
невидимых колонн по временам выползали из укрытий. Этих «смельчаков»
трусливые чекисты тогда называли безобидным и мало кому понятным словом:
«диссиденты». Позже шеф нашей тайной полиции Крючков придумает для них
слова поточнее:
«агенты влияния».
Как я уже рассказывал в
«Последнем Иване»,
неожиданно и дерзко вышибли из кресла нашего главного редактора Андрея
Дмитриевича Блинова. По заведённой у нас с ним привычке я после работы
по пути к себе на дачу заезжал к нему в Абрамцево и, как правило,
заставал его в домашнем тире. Он сидел в плетёном кресле, а перед ним на
столике лежала коробочка с патронами для мелкокалиберного пистолета, –
он неспешно доставал заряды и целился в круг, отстоявший от него метров
на двадцать пять. Целился долго, старался попасть в десятку. Я подходил к
нему, говорил:
– Готовитесь к войне? Иль на дуэль хотите кого вызвать?
Андрей Дмитриевич пожимал мне руку и предлагал сесть в кресло с ним
рядом. Обыкновенно он ничего не отвечал, а устремлял взгляд в тёмную
чащобу леса, думал.
Я продолжал:
– Неужели опять придётся воевать?
Андрей Дмитриевич говорил:
– Полагаю, нет, не придётся; для войны нужна мобилизация народа,
нужен клич лидера «Родина в опасности! Всё для фронта, всё для Победы!»
А у нас нет лидера. У нас и наверху диссиденты сидят.
И, с минуту помолчав, заключал:
– Воевать никто не будет. Не с кем воевать. Врага-то наш народ не
видит. Он, враг, в Кремле и на Старой площади сидит. Оттуда будут
подаваться директивы, а зевакам останется наблюдать, как у нас всё
рушится и уничтожается. Мы, фронтовики, тоже будем в толпе зевак.
Так-то, Иван. Другого пути и нам с тобой не дано.
Блинов вскидывал пистолет и добавлял:
– Впрочем, ты-то, может, ещё и повоюешь, а я-то уж нет, время моё истекло.
Ему было шестьдесят пять лет, а мне подбиралось к пятидесяти. На
фронте мы оба были комбатами; он – командир мотострелкового батальона, а
меня в девятнадцать лет назначили командовать артиллерийской батареей.
Андрей Дмитриевич и после войны прошёл большую школу жизни, в
сравнительно молодые годы работал редактором областной газеты «Кировская
правда», потом во время сталинских чисток, когда газеты, журналы,
издательства пытались вычистить от евреев, его вызвали в Москву, и он
стал членом редколлегии «Литературной газеты», а потом ответственным
секретарём самой многотиражной газеты «Труд» – она выпускалась
двенадцатимиллионным тиражом, в то время как «Правда» имела тираж пять
миллионов, а «Известия» – семь. Одновременно он писал книги и был
известным писателем; очевидно, потому его вскоре назначили главным
редактором «Профиздата». Ну, а потом уж он занял и более высокий пост –
стал главным редактором издательства «Современник».
«Современник» – давняя мечта российских писателей, тех, кто жил на
периферии. Много лет хлопотали о нём литературные генералы и рядовые
писатели. Наконец, «звёздный» генсек Леонид Ильич Брежнев согласился, и
издательство открылось. Оно было очень большим, в нём печаталось триста
пятьдесят книг в год; каждый день – книга. И, непременно, новая, только
что написанная, и что очень важно – художественная. Пять полиграфических
фабрик и комбинатов придавалось этому издательству. Такого
книгоиздательского монстра, по слухам, не было в мире. Андрей Дмитриевич
более чем кто-либо подходил на роль главного редактора: он был
писателем, имел большой опыт журналистской работы, знал издательское
дело.
Я в то время работал в Государственном Комитете по печати
заместителем главного редактора всех издательств России, но министерская
работа мне была не по нутру, и я охотно принял предложение Блинова
стать его первым заместителем. И всё бы ничего, но у нас обоих скоро
обнаружился серьёзный недостаток: мы оба с ним русские – и по рождению, и
по убеждениям.
«Чёрненькие русские», сплошь заполонившие к тому времени кабинеты ЦК партии, скоро уговорили своего «Пахана». Брежнев ,– он же
Гонопольский,
– согласно кивнул головой: убирайте. Я автоматически занял место
Блинова, и, как я уже сказал, на то быстро последовал приказ министра
Николая Васильевича Свиридова, – он, кстати сказать, как и я, был из
сталинского призыва, то есть русский, но я знал, что должность, к
которой он меня допустил, утверждалась на самом верху, а там действовал
принцип, заведённый серым кардиналом Сусловым. У него была своя система
назначения лиц на подобные посты.
Я уже однажды занимал должность, подпадавшую под его руку: был
экономическим обозревателем «Известий», и, когда меня утверждали, кто-то
из евреев мне шепнул: утвердят! Ты входишь в число «восемнадцать». Я
спросил: что означает это число? И еврей, желая показать свою
осведомлённость, сказал:
«Восемнадцать процентов – вам, русским, остальные места – наши. И, торжествующе улыбаясь, добавил:
Да, ваши восемнадцать процентов. Пока ещё восемнадцать».
Знал я также и то, что на момент назначения меня главным редактором,
русское число «восемнадцать» уже и в то время сжалось, как шагреневая
кожа...
Блинову сказал:
– Мы знали, зачем тебя вызывали в ЦК; есть у меня там свой человек,
он позвонил. Доложил, что собрались вы в кабинете секретаря ЦК по
идеологии Зимянина.
– Да, это так. Собрали нас у Зимянина. Сначала пытались решить дело
миром, предлагали мне самому подать в отставку. Дескать, ты старый,
инвалид войны, у тебя давление – уступи пост молодому. Я спросил: а кто
этот молодой?
– Ну, а это уж, – вспылил Зимянин, – мы тут решим.
– Решите, конечно, но я бы хотел знать: на кого оставляю издательство.
Назвал твоё имя.
– Если на него – я, пожалуйста, отойду. А если кто другой, я ещё и подумаю.
И тут закипела свара.
Блинов продолжал свой рассказ:
– Меня защищал министр, бился, как лев. Но... судьба моя была
предрешена, и мы скоро это поняли. Я молча поднялся и, не прощаясь,
вышел из кабинета. Вот так-то, Иван, я отыграл свой вист, очередь за
тобой.
Мы долго сидели молча: то он пальнёт, то я, а потом Андрей Дмитриевич в раздумье проговорил:
– Тебя они не станут скоро снимать, подержат в подвешенном состоянии,
а уж затем посмотрят, как с тобой поступить. Им, видишь ли, и русские
нужны, своих-то на все дыры не хватает. Это явление ещё Булгаков заметил
и вывел формулу: Швондеры и Шариковы. Шариков если уж предавать
решился, идёт до конца, и в свою гнусную деятельность привносит свой
русский талант, и наше русское бычье упорство, которого у евреев нет.
Среди всех прочих способностей, у нас, русских, есть и ещё одно совсем
уж редкое умение: наш брат, если уж становится предателем, привносит в
свою деятельность некий артистический элемент; он предаёт лихо,
безжалостно, и всё, что попадается у него на пути, рушит с нашей
славянской бесшабашной удалью. Впрочем, случается, когда русский человек
одумается, явится с повинной, как это сделал в известной русской песне
разбойник Кудеяр, запросивший прощения у мира людского.
С евреем такого не бывает. Желание рушить всё на свете, губить живые
души у него заложено в генах. Их потому и теснят отовсюду, боятся и
гонят. Тут, между прочим, и заложен инстинкт самосохранения
человечества, и самих же евреев. Это как у Дарвина есть описание
острова, где живёт большая жирная муха и в тихую погоду размножается так
быстро, что грозит под своим слоем погрести на острове всё живое. Но
природа не дала этой мухе сильных крыльев, – и она, как только
поднимется ветер, сбрасывается в океан. Слабые крылья у еврея – это его
характер.
В сотворении зла еврей не знает меры. Чубайс однажды прокричал:
больше наглости! Как ни странно, но это вот генетическое свойство
еврейского характера – безграничная наглость – и есть охранительный
механизм выживания евреев. Их, как засохшую траву, гонит по миру ветер
истории, но их количество не убывает. Жид вечен! Сброшенный с одного
континента, он перебирается на соседний и так кочует с одного края на
другой.
Андрей Дмитриевич, хорошо разглядевший за свою жизнь еврея, пояснил:
– У сионистов, у масонов стиль таков: долго не утверждать в должности
неугодного им работника. Человек в таком положении как бы проходит
экзамен на послушание. Он во всём осторожен, боится неудовольствия
начальства. А они смотрят: авось и одолеет в себе гордыню, будет сидеть
смирненько, как овечка, тогда его утвердят, а будет огрызаться,
показывать зубы – так и не прогневайся, укажут на дверь.
– Ну, этого-то, как раз, они от меня не дождутся.
– Я знаю тебя, но характер свой проявляй дома, в отношениях с женой, а
когда речь идёт о больших государственных делах, тут он, наш характер, и
не всегда бывает уместен. На высокой должности, как в бою,
осмотрительным быть приходится, знать свои силы и учитывать силы
противника, прикидывать, где и как поступить, и при надобности нужно
смирять буйство своей натуры. Ты же помнишь, как на фронте мы врага
высматривали. Бывало, в бинокль смотришь-смотришь. У тебя-то, наверное,
бинокль особый был, морской. Так вот, смотришь и считаешь, считаешь
силушку вражью, стоящую перед тобой: танки, пушки, миномёты разные. И
принимаешь решение, стоит ли лезть на рожон иль поглубже в окопы залечь
да к обороне приготовиться.
– Мы, пушкари, тоже, конечно, считали, но больше думали о том, как бы
прицелиться поточнее, да ударить покрепче. А если самолёты на тебя
прут, – батарея-то у меня зенитная была, – тут уж и считать некогда, бей
изо всех стволов, да темп огня ускоряй, чтобы жарко им было, глаза на
лоб вылезали. Они тогда если и сбросят бомбы, то бесприцельно, куда ни
попадя, и мечутся по сторонам, точно стаи волков. Я ведь, как тебе
известно, и сам немного на самолётах летал, и знаю, как лётчики
зенитного огня боялись, особенно на малых высотах. Тут тебе так и
кажется, что снаряд вот-вот под сиденье саданёт.
Умный был Андрей Блинов, и даже можно сказать, большого ума человек.
Он хотя и намёками, окольными путями, но хотел меня от решительных
действий предостеречь. Сам-то он был и мудрым, и порядочным, но, как мне
тогда казалось, слишком осторожничал. На всех должностях, которые он
занимал в Москве, он именно и слыл за человека, который умел идти на
компромиссы...
– Ты должен помнить, какая армия писателей за тобой стоит, – примерно
семь-восемь тысяч человек. Смелее выдавай авансы, высылай одобрения,
особенно молодым, не состоящим ещё в Союзе писателей. В год-то можно
одобрить пятьсот-шестьсот рукописей. Триста пятьдесят рукописей
напечатаешь, остальные в резерве держи. А их если в Москве напечатают,
так и в члены Союза писателей примут. Так в три-четыре года можно
переломить ситуацию в писательском мире, разумеется, в пользу русских.
Сейчас-то писателей из двенадцати тысяч
едва и половину русских
наберёшь, а тогда их будет семьдесят процентов. Они нас хитростью
берут, а и мы не лыком шиты. «Наша-то хитрость в рогоже, да при глупой
роже, а – ничего тоже». Процесс с одобрением рукописей втайне от
Кочемасова, Яковлева, да и от Михалкова держи, а пока они спохватятся,
ты уж и нос им утрёшь.
– Да, это так, я и всегда стремился смелее завязывать финансовые узлы
с писателями, но даже и Свиридов, наш министр, не любит, когда мы
деньги в авансы перекачиваем.
– Свиридов – человек наш, поворчит, поворчит и отступится, а вот
Яковлев из ЦК, Кочемасов из Совета министров, и наш Серёга Михалков из
Союза писателей – те
не любят, когда деньги мимо жидовского кармана текут...
Новости
Это письмо, опубликованное Иваном Дроздовым в романе «Суд идёт»,
показывает настоящее лицо руководителей Компартии СССР второй половины
80-х годов, которых смело можно назвать националистами… только не
русскими, а еврейскими...
Комментариев нет:
Отправить комментарий